Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910 - Страница 186

186

Федор Иванович. Да не хочу же я!

Анфиса. Выпей!

Поднимает ему руку и почти насильно вставляет в неё рюмку.

Федор Иванович. Какая ты нелепая. (Приподнимается на локте, говорит лениво.) Зачем ты мне помешала, Анфиса? Мне было так хорошо. Который час? Значит, едем?

Анфиса. Ну, пей же, пей.

Федор Иванович. Сейчас. Я и забыл сказать Ивану Петровичу, чтобы он приходил пораньше. Он, кажется, хотел в одиннадцать.

Анфиса. Боже мой, да пей же!

Федор Иванович. Что ты? Сейчас, я же тебе сказал. (Подозрительно вглядывается в Анфису.) Постой, глаза… Покажи глаза! А-а-а-а-а!

С ужасом смотрит в остановившиеся глаза и в то же время, продолжая начатое движение, подносит рюмку ко рту и пьёт. Вскакивает, как поднятый чудовищной силой, задыхаясь и хрипя, делает несколько странных скачков по комнате, в один из которых чуть не сшибает с ног Анфису, и падает мёртвым. Анфиса смотрит, защищаясь вытянутыми вперёд руками, и, когда Федор Иванович падает, — отбегает в дальний угол. Дико с надрывом кричит, как только можно кричать в пустом доме.

В тёмных дверях показывается старуха; цепляясь за притолку, добирается до кресла и садится в него.

Молчание.

Бабушка. Умер, да?

Анфиса. Кажется, умер. Я не знаю. Я боюсь подойти.

Бабушка. Так, так. (Подходит и смотрит.) Прикрыла бы ты его. Нехорошо так.

Анфиса. Я не знаю, чем. Если бы где-нибудь найти простыню. Но я боюсь подойти.

Бабушка (садится на прежнее место). А ты в чемодане посмотри, в чемодане посмотри. Его чемодан?

Анфиса. Его. В чемодане, должно быть, есть. Вот.

Быстро накидывает на мертвеца простыню, но разошедшиеся ноги и одна жёлтая рука остаются открытыми.

Бабушка. Мышьяком?

Анфиса. Нет, цианистый калий.

Бабушка. Так, так. Не знаю, не слыхала. Который час?

Анфиса. Не знаю. Часы у него в кармане. (Ляская губами.) Бабушка, мне страшно!

Бабушка. Так, так. Ну и страшно, ну и страшно.

Анфиса (ляская зубами). Бабушка, мне страшно. Что же делать? Что же делать?

Бабушка. Так, так. Нечего делать, все сделано. Молчи.

Обе женщины сидят и неотступно смотрят на белое пятно простыни. В сумраке кажется, что оно шевелится.

Светает.

Занавес

«Gaudeamus»

Комедия в четырех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Старый студент.

Курсистки: Дина Штерн, Лиля, Онучина

Онуфрий.

Стамескин.

Тенор.

Студенты: Блохин, Костик, Кочетов, Петровский, Козлов, Гриневич, Панкратьев

Капитон-слуга.

Студенты и курсистки.

Первое действие

Еще при закрытом занавесе хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:

Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus.
Post jucundam juventutem…

Занавес открывается. На сцене квартира Дины Штерн — богато обставленная гостиная; в открытую дверь видна столовая с сервированным столом. Много картин, цветы. У рояля, под аккомпанемент Дины Штерн, собравшись кружком, поют студенты и курсистки, все земляки-стародубовцы. Дирижирует Тенор. Только двое сидят в стороне: Стамескин и Онучина.

Песня кончается:

Post molestam senectutem,
Nos habebit humus!

Тенор. Баста! Скверно! Больше дирижировать не стану. Блохин врет. Ты, Костя, мычишь, как пьяный факельщик. Нужно дать молодость, утверждение радости, высокий восторг… gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!.. Вы слышите: точно золотые гвозди вколачиваются в стену, а вы что делаете? Поете, как нищие на паперти. (Передразнивает.) Hu-u-mus!..

Петровский. Да врешь, Тенор. Ей-Богу, хорошо! Gaudeamus…

Тенор. (презрительно). Молчи, салопница!

Лиля. Ах, нет! Так хорошо, это такая прекрасная песня. Я только не все слова понимаю. Онуфрий Николаевич, что значит гумус?

Онуфрий. Земля. Мать сыра земля.

Костик-председатель. Это значит: сколько вы ни вертитесь, а всех возьмет земля…

Тенор. Поэтому и нужно радоваться, а не скулить, как слепым щенкам в помойной яме!

Козлов. Верно!

Костик. Да ты не сердись, Тенор, пели, как Бог дал, не хуже других. А ты вот отчего сам не поешь: голоса для товарищей жалеешь? Ты не жалей.

Дина. Вы слишком требовательны, Александр Александрович. Пели, как мне кажется, очень хорошо, но было бы, конечно, еще лучше, если бы вы помогли нам. Спойте!

Козлов. Пой, Тенор!

Тенор. Ха-ха-ха! Нет, я еще не умею петь.

Блохин. Не жалей голоса, Тенор, от упражнения голос крепнет.

Онуфрий. Молчи, Сережа. А то они вспомнят, что ты тоже пел… нехорошо тебе будет, Сережа.

Костик. Господа, Блохин выдумал новый фокус: становится под моим голосом, так что вам его не слышно, а мне мешает. Зудит, как комар.

Блохин (сердито). Пошли к черту! (Смех.)

Козлов. А по моему мнению, раз Тенор не хочет петь, так его из хора выдворить. Найдем другого дирижера, эка! Забрал себе в теноровую башку, что голосом он покорит весь мир, и трясется от страха.

Тенор. И покорю!

Козлов. Словно баба над лукошком с яйцами — ах, как бы не разбить! Не пьет, не курит и не ест, как люди добрые, а… питается! Встретил я его вчера на Никитской, спрашиваю — молчит и мотает головой. Да ты что, Тенор? Молчит. Думаю, с ума сошел наш Тенор, а он вдруг шепотом: простуды боюсь, сыро. Экая верзила гнусная!

Дина. Но ведь это правда, Козлов, голос — очень хрупкая вещь: его необходимо беречь.

186