— Бритву просит, — заплакала она.
— Ужели резаться? — приподнялся с дивана полураздетый о. Сергий.
— Голову брить хочет, — ответила попадья и горько зарыдала.
Стало страшно, и уже раздетый для сна дьякон начал вновь одеваться.
— Не-ет, — бормотал дьякон возмущенно. — Нет, это что ж такое? Нет…
— Откуда у нас бритвы? У нас бритв нету, — упавшим голосом сказал о. Сергий.
— Это он от злости, — пояснил Агафангел, знаменский дьякон. — Для противления.
О. Иван, подслушивавший сквозь дверь, что говорится, сердито постучал пальцем жену и громко, так, чтобы все слышали, приказал:
— Завтра утром Машку к писарю пошли — у писаря бритва есть.
И долго, когда все уже спали, ходил по комнатке, ядовито усмехался и ликовал: вот обрею завтра голову — тогда попробуй возьми.
Посмеивался. Но вдруг совсем ясно, как в зеркале, увидел свою голову обритой, и стало невыносимо страшно. Попробовал в темноте свои волосы — вот они, сухонькие, мягкие и, когда их так пробовать, совсем чужие. Отец Иван зажег лампу, но страх не проходил: комната была чужая. Он первый раз видел эту комнату; он никогда не был в этой комнате, он не знал этой комнаты совсем; а за стеною страшно и незнакомо храпел дьякон, которого уговорили остаться. Подобрал поп подрясник, похожий на халат, и тихонько, мимо спящих, пробрался к попадье.
— Спишь? — шепотом спросил он.
— Нет, — шепотом ответила попадья.
— А я думал — спишь.
— Нет.
Долго придумывал: как бы устроить так, чтобы посидеть возле близкого человека. Попадья ожидала — в молчании и страхе.
— Ты вот что… ты принеси-ка мне чего-нибудь поесть. Огня не зажигай — не надо.
— Да как же без огня — я себе лоб расшибу.
— Ну, ну, не расшибешь.
Сидел на кровати и долго ел что-то, не разбирая вкуса.
— Колька завтра приедет?
— И Коля и Сашенька. Ты что это, отец, а? Что с тобою, а?
— Ну, ну, молчи.
Пожевал-пожевал в темноте беззубыми деснами, попалось что-то твердое, должно быть, корка, — сердито выплюнул. Вздохнул и тихонько мимо спящих побрел к себе… Поп Иван, поп Иван, — куда ты идешь?
В обед приехал о. Эразм Гуманистов, а к ночи прибыли и сыновья о. Ивана. Дорога была трудная, весенняя — ни на санях, ни на колесах, и о. Эразм чуть не утонул со своим Ермишкой, перебираясь через маленький овражек: ноздреватая, как мокрый грязный сахар, дорога лежала ровненько и будто устойчиво, а когда въехали, провалились в текучую воду — ибо уже проточила весенняя вода целые пещеры и понастроила снежных арок. По счастью, выбрались, только промокли сильно, да рукавицы с кнутом поп потерял, а уж когда подъезжал к Богоявленскому, хватился — и шапки нету. Раньше не заметил, так как был, по обычаю своему, весьма нетрезв.
Даже не высушившись по-настоящему, а только освежив горло стаканчиком водки и закусив ее горячим жидким чаем, о. Эразм ввалился к старому другу. Состоя на особых правах, он и разрешения войти не спросил, а просто вошел и смял маленького попа в тяжелых, немного пьяных, но теплых объятиях.
— Ты что это надумал, Иван, какие еще новые штуки? Голова-то еще не выбрита?
— Дверь затвори, — сухо сказал о. Иван. — Да не ори: не на волков собрался.
О. Эразм послушно закрыл дверь и сразу, как и все, входившие к о. Ивану, почувствовал томительность и даже как бы умышленность положения. Простые слова не годились, а непростые — и не давались и были слишком уж непросты для белого дня, низенького протертого дивана и восседавшего на нем сухонького, вчерашнего и позавчерашнего попа. И сразу, как это бывало с ним, о. Эразм Гуманистов впал в сильное расстройство и от буйного натиска перешел к тихому и горькому недоумению. Запустил пальцы, как вилы в сено, в бороду, повертел, с трудом выдрал назад и неожиданно спросил:
— Злишься, Иван?
— Злюсь, — с такой же неожиданной откровенностью ответил сухонький поп и пошамкал торопливо обнаженными пергаментными губами. — Злюсь.
— А ты не злись, — посоветовал друг. — Поскандалил — ну и довольно, надо и честь знать.
— А ты не ври! Что, я именинник, что ли — какой тут скандал?
О. Эразм вздохнул.
— По указу?
— По указу.
— В указе этого нет, чтобы в магометанство.
— Прибавят.
— Вот ты как зарядился! А я, брат, было, в канаве утонул. Вот чудеса!
— Что ж, и в канаве утонешь, и на сухом месте утонешь, когда предназначено, — спокойно согласился поп Иван.
— Ну и зарядился! — качнул головой о. Эразм. — Дьякона-то видел? Мается честная душа, как кошка перед родами. Говорю: «Выпей водки, Зосима». — «Нет, говорит, вы мне лучше смолы расплавленной в горло влейте». Вот какой! Что тут у вас, видение, что ли, было?
О. Иван злобно прищурил глазки и долго шамкал губами, задрав реденькую бороденку.
— Дураки вы с дьяконом.
— Дураки! — рассердился о. Эразм и побагровел. — Сказать легко, а ты докажи. Эка! А по-моему, так и ты не совсем умен, если доказать не можешь.
— Я-то докажу. Как твоя фамилия? Отец Эразм Гуманистов. Ка-ка-я фамилия! — с наслаждением протянул о. Иван. — Ты чем с такой фамилией должен быть? Философом, богоосмысленным искателем истины воссиянной, — а ты кто? Пьяница, ротозев, в канаве было утонул.
— Это верно, — насупился о. Эразм, — насилу вылез.
— Я тебе докажу! Сделайте милость, вот завтра я мою кобылу Наполеоном назову — тебе понравится это? Да скажу: вези, скажу, Наполеон Эразма Гуманистова в грязную канаву. Каково?
Помолчали. Слышно было почему-то, что дьякон делает безуспешные перед самим собой попытки проникнуть в комнатку — даже содрогание руки его чувствовалось, когда он брался за ручку.